Некоторые говорят, что он, зная, сказал такую укоризну; но мне кажется, он вовсе не знал, что это — первосвященник; иначе почтил бы его. Потому он и оправдывается, как виновный, и говорит:
«начальствующего в народе твоем не злословь». Что же? — скажут. Если бы это был даже не начальник, то разве можно было просто оскорблять другого? Нет, напротив, терпеть, когда наносят оскорбление. Достойно внимания, почему тот, кто в другом месте говорит:
«злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим» (
1 Кор. 4:12), здесь поступает напротив, и не только укоряет, но и угрожает. Нет, ни того, ни другого он не сделал. Кто тщательно рассмотрит, тот увидит, что это более слова дерзновения, нежели гнева. С другой стороны он не хотел подвергнуться презрению тысяченачальника. Если этот не осмелился бичевать его и хотел предать иудеям, то, когда слуги стали бить его, тогда он явил еще большее дерзновение; обратился не к слуге, но к самому повелевшему. Сказав:
«стена подбеленная! ты сидишь, чтобы судить по закону», он как бы так сказал: ты виновен и достоин тысячи ран. Смотри, как народ был поражен его дерзновением. Им следовало бы прекратить все; а они еще более неистовствуют. Он приводит слова закона, желая показать, что не из страха и не потому, что он не был достоин такого повеления, он выразился так, но повинуясь и в этом случае закону. Я совершенно убежден, что он не знал, что это — первосвященник; он возвратился сюда после долгого отсутствия, не часто обращался с иудеями и видел его среди множества других; между многими другими разными людьми первосвященник мог быть не замечен. И самым ответом своим, мне кажется, он показывает, что он повинуется закону и потому оправдывается.
«Тогда, — говорит
, — Павел сказал ему: Бог будет бить тебя, стена подбеленная». Вот дерзновение: обличает его в лицемерии и беззаконии; после того он и смиряется. В недоумении первосвященник не осмеливается ничего сказать, но бывшие при нем не вынесли дерзновения (Павла), видели его готовым идти на смерть, и не вынесли.
«Я не знал, — говорит
, — что он первосвященник». Следовательно, укоризна произошла от неведения. Если бы это было не так, то тысяченачальник, взяв его, удалился бы, не промолчал бы, или предал бы его им.
Отсюда видно, что он добровольно терпит все, что терпит; и оправдывается пред ними из повиновения закону, а не из желания показать им свои достоинства; потому он сильно и укорил их. Таким образом он оправдывается для закона, а не для народа; и справедливо, — ведь бить человека, не сделавшего никакого оскорбления и притом невинного, беззаконно. Сказанное им не есть оскорбление; иначе иной назвал бы оскорблением и слова Христа, когда Он говорит:
«горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам» (
Мф. 23:27). Да, скажете, если бы он сказал это прежде, нежели потерпел битье, то слова его были бы не от гнева, но от дерзновения. Но я показал причину: он не хотел подвергнуться презрению. Так и Христос нередко укорял иудеев, когда был оскорбляем, например, когда говорил:
«не думайте, что Я буду обвинять вас» (
Ин. 5:45). Но это не оскорбление — да не будет. Смотри, с какою кротостью (Павел) обращается к ним: «я не знал, — говорит, — что он первосвященник». Сказав это, он не остановился, но, желал показать, что говорит без насмешки, присовокупляет:
«начальствующего в народе твоем не злословь» (ср.
Исх. 22:28). Видишь ли, как он еще признает его начальником?
Будем и мы учиться его кротости, чтобы в том и другом нам быть совершенными. Великое нужно старание, чтобы знать, в чем состоит первая и в чем последнее; старание необходимо потому, что с этими добродетелями смешиваются пороки, с дерзновением — дерзость, с кротостью — малодушие. Каждому должно смотреть, чтобы, предаваясь пороку, не приписывать себе добродетели, подобно тому, как если бы кто, имея общение с служанкою, по неведению воображал бы, что он имеет общение с госпожою. Итак, что такое кротость и что малодушие? Когда мы, видя других оскорбляемыми, не защищаем их, а молчим, это — малодушие; когда же, сами получая оскорбления, терпим, это — кротость. Что такое дерзновение? Опять тоже самое, т.е. когда мы ратоборствуем за других. А что дерзость? Когда мы стараемся мстить за самих себя. Таким образом, великодушие и дерзновение на одной стороне, а дерзость и малодушие на другой. Кто не щадит себя, тот едва ли будет сожалеть о других; и кто не мстит за себя, тот едва ли оставит без защиты других. Когда наш нрав свободен от страсти, то он способен и к добродетели. Как тело, освободившись от горячки, укрепляется в силах, так и душа, если не предана страстям, делается сильною.
Кротость есть признак великой силы; чтобы быть кротким, для этого нужно иметь благородную, мужественную и весьма высокую душу. Неужели ты думаешь, что мало нужно (силы душевной), чтобы получать оскорбления и не возмущаться? Не погрешит тот, кто назовет такое расположение к ближним даже мужеством; кто был столько силен, что преодолел эту страсть, тот, конечно, будет в состоянии преодолеть и другую; т.е. здесь две страсти: страх и гнев; если ты победишь гнев, то, без сомнения, (преодолеешь) и страх; гнев же ты победишь, если будешь кроток, а если преодолеешь страх, то окажешь мужество. Наоборот, если не победишь гнева, то окажешься дерзким; а не победив его, не будешь в состоянии преодолеть и страх, и, следовательно, окажешься малодушным, и будет с тобою тоже, что, например, с телом, которое так бессильно и расслаблено, что не может вынести никакого труда: оно скоро изнуряется и от холода и от жара; таково свойство тела расслабленного, а крепкое выдерживает все. Еще, с великодушием, которое есть добродетель, смешивается расточительность; также бережливость есть добродетель, но с нею смешиваются корыстолюбие и скупость. Сравним их между собою.
Расточительный не есть человек великодушный. Почему? Потому что, кто предан тысяче страстей, тот может ли быть велик душою? Он таков не оттого, что презирает деньги, но оттого, что покоряется другим страстям, подобно как человек, принужденный разбойниками повиноваться им, не может быть свободным. Не от презрения к деньгам происходит расточительность, но от неумения распоряжаться ими; если бы можно было и удержать их и предаваться удовольствиям, то он, конечно, пожелал бы этого. Кто употребляет деньги, на что следует, тот великодушен; поистине та душа велика, которая и не раболепствует страсти и почитает деньги за ничто. Также бережливость есть добродетель; весьма бережливым был бы тот, кто употреблял бы деньги, на что следует, а не просто без разбора. Скупость же — не то же самое. Тот (бережливый) издерживает все на нужное, а этот (скупой) и при самой настоятельной нужде не касается своего имущества. Бережливый — брат великодушного. Таким образом, поставим вместе великодушного с бережливым, а расточительного со скупым; последние оба страдают малодушием, а первые оба отличаются великодушием.
Подлинно, великодушным мы должны назвать не того, кто тратит деньги безрассудно, но кто употребляет их на нужное; равно как скупым и сребролюбивым — не бережливого, но того, кто не употребляет денег и на нужное. Сколько имущества расточал богач, облачавшийся в порфиру и виссон? Но он не был великодушен, потому что душа его была одержима жестокостью и тысячами вожделений; а такая душа может ли быть великою? Великодушен был Авраам, который употреблял свое имущество на принятие странников, закалал тельцов и, когда нужно было, не щадил не только имущества, но и самой души своей. Итак, если мы видим, что кто-нибудь приготовляет роскошную трапезу, насыщает блудниц и тунеядцев, то не будем называть его великодушным, но весьма малодушным. Смотри, в самом деле, скольким сам он служит и раболепствует страстям, — чревоугодию, безмерному сластолюбию, самоуслаждению; а кто одержим столь многими страстями и не может освободиться ни от одной из них, того можно ли назвать великодушным? Следовательно, тогда в особенности и надобно назвать его малодушным, когда он много тратит; чем больше он тратит, тем больше показывает владычество над ним страстей; если бы они не столько имели над ним силы, то он не столько бы и тратил. Напротив, если мы видим, что кто-нибудь никому из подобных людей ничего не уделяет, но питает бедных и помогает нуждающимся, и сам довольствуется трапезою не роскошною, того мы должны назвать весьма великодушным; поистине великой душе свойственно не думать о собственном удовольствии, а заботиться о (спокойствии) других. Скажи мне: если бы ты увидел кого-нибудь, кто бы, презирая всех тиранов и вменяя ни во что их повеления, облегчал страдания притесняемых ими, не признал ли бы ты это делом великим? Так точно мы должны рассуждать и здесь.
Страсти — это тираны. Если мы будем презирать их, то сделаемся великими; если будем освобождать от них и других, то — еще более великими. Это и справедливо. Кто делает добро не себе только, но и другим, тот выше не делающих ни того, ни другого. Если бы кто, из угождения тирану, одного из подчиненных его стал бить, другого притеснять, третьего оскорблять, — неужели мы назовем это великодушием? Отнюдь нет, и тем менее, чем он был бы важнее. Так точно и здесь. У нас есть душа благородная и свободная; расточительный предает ее на битье страстям; назовем ли же великодушным того, кто терзает самого себя? Отнюдь нет. Итак, будем помнить, что такое великодушие и расточительность, что бережливость и скупость, что кротость и малодушие, что дерзновение и дерзость, чтобы, различая их друг от друга, мы могли благоугождая Господу провести настоящую жизнь и сподобиться будущих благ, благодатию и человеколюбием Единородного Его, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
