Деяния апостолов, Глава 17, стих 20. Толкования стиха

Впрочем некоторым из собиравшихся сюда было по крайней мере любопытно услышать что бы то ни было новое; поэтому им было очень желательно получить более подробные сведения о чужом боге. Они возвели Павла на тот холм, где обыкновенно собирался первый трибунал афинский – Ареопаг и где удобнее можно было найти место, чтобы его могли слышать многие. Речь Павла перед этим собранием есть живое доказательство его апостольской мудрости и красноречия; мы видим здесь, как Павел, по собственному его выражению, мог быть язычником для язычников, чтобы язычников приобресть Евангелию.

Между лицами, с которыми приходилось апостолу сталкиваться и вступать в религиозные беседы на городской площади, встречались, между прочим, последователи эпикурейской и стоической философских систем, самых модных в то время. Воззрения этих людей были совершенно противоположны христианскому учению, которое проповедовал апостол. Эпикурейцы были материалисты, полагавшие высшее счастие человека в беззаботном наслаждении земными благами. Стоики держались противоположного эпикурейцам воззрения на жизнь, высшее достоинство полагая в нравственном самообладании; но им недоставало нравственного самопознания – понимания нравственной немощи человеческой природы, что так необходимо для понимания христианского вероучения. Эпикурейцы и стоики вступали в беседы с апостолом Павлом, а часто и в споры, но ни те, ни другие не приняли проповедуемого им учения. Одни из них, отказываясь даже понять апостола, с гордым презрением спрашивали: что хочет сказать этот суеслов? В других же проповедь апостола возбудила лишь любопытство своею новостию: кажется, он проповедует о чужих божествах, – говорили они (потому что, – замечает дееписатель, – он благовествовал им Иисуса и воскресение)Святой Златоуст думает, что афиняне не только Иисуса, но и воскресение, о котором Павел проповедовал им, поняли в смысле нового божества.. Движимые любопытством (ст. 21), они привели апостола в ареопаг, место собрания верховного совета греческой республики, и попросили его пред собранием образованнейших людей своей страны раскрыть более подробно новое учение, им проповедуемое. Приглашение апостолу говорить высказано тоном столько же вежливым, сколько и тонко ироническим: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? Ибо что- то странное ты влагаешь в уши наши.

В Афинах Павел первым делом находит синагогу, где общается с иудеями. Впервые Лука не отмечает противодействие его проповеди со стороны иудеев: возможно, местные иудеи прониклись царившим в Афинах духом толерантности. И тем не менее основной интерес к его проповеди проявляют местные языческие философы:

Итак он рассуждал в синагоге с Иудеями и с чтущими Бога (Ίουδαίοις και τοίς σεβομένοις В отношении термина σεβόμενοι («благочестивые») см. наш комментарий выше нас. 181-182.), и ежедневно на площади со встречающимися. Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов (σπερμοΛόγος)?», а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах (ξένων δαιμόνιων δοκεϊ καταγγεΛεύς είναι)», потому что он бла- говествовал им Иисуса и воскресение. И, взяв его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему хотим знать, что это такое? Афиняне же все и живущие у них иностранцы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое (Деян. 17:17-21).

Лука не без юмора описывает афинские нравы, отмечая любопытство жителей по отношению к новым учениям и поверхностный уровень их восприятия. Из афинских философов он выделяет стоиков и эпикурейцев — две группы, стоявшие на противоположных концах богатого спектра философских школ. Весьма упрощенно различия между ними можно представить следующим образом: эпикурейцы проповедовали наслаждение жизнью и следование естественным желаниям, а стоицизм, напротив, призывал к отказу от удовольствий, к сдержанности, к нравственному совершенствованию.

Стоики были непримиримыми противниками эпикурейцев, обвиняя последних в разврате.

Выделяя две группы философов, Лука одновременно отмечает разницу в их реакции на проповедь Павла. Греческий текст Деяний здесь может быть понят двояко. С одной стороны, его можно понять так, что эпикурейцы обвинили Павла в суесловии, а стоики решили, что он проповедует чужих богов. С другой — эпикурейцы и стоики могли составлять единую группу, внутри которой раздавались разные голоса: одни считали, что Павел суеслов, другие — что он проповедует какую-то не известную им языческую религию. Мы придерживаемся второго понимания. 

Комментаторы См., в частности: Lake К., Cadbury H.J. The Acts of the Apostles. Vol. 4. P. 212; Bruce F. F. The Acts of the Apostles. P. 333; Cadbury H.J. The Book of Acts in Historv. P. 52; Meeks W. A. The First Urban Christians. P. 26. обращают внимание на то, что слова «он проповедует о чужих божествах» созвучны тому обвинению, которое в свое время было выдвинуто против Сократа его противниками из числа афинских граждан: «Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь» W Ксенофонт Афинский. Воспоминания о Сократе 1, 1, 1. С. 5..

Итак, философы приглашают Павла в ареопаг. И здесь мы подходим к кульминационному моменту повествования Деяний о пребывании Павла в Афинах и одному из главных эпизодов всей книги.

Философия в это время находилась уже в полном упадке, и так называемые философы, не давая ничего нового, занимались лишь пустым и высокопарным пересказом учений своих великих предшественников, при этом извращая их до того, что все оказывалось, по выражению Цицерона, вверх дном. Поэтому, когда ап. Павел выступил с проповедью уче­нья, которое поражало своею новизною, самобытностью и жизнен­ностью, то она сразу же обратила на себя внимание и многие ста­ли прислушиваться к ней. Ободренный успехом, апостол, побывав в синагогах для беседы с иудеями, стал ежедневно ходить на площадь и день ото-дня все больше слушателей собиралось вокруг боговдохновенного проповедника. Наконец на него должны были обратить внимание и некоторые из философов, видимо оставшихся без слушателей. Злоба и досада кипела в их сердце на неизвестного им проповедника, но все-таки любо­пытство пересилило злобу, и они стали из-за толпы прислуши­ваться к проповеди дерзкого незнакомца, решившегося сопер­ничать с ними. А вдохновенная проповедь его могучим потоком разливалась по массам и какою-то чудною силою прико­вывала внимание народа: толпы как бы замерли, и мертвая тишина была лучшим одобрением проповеди апостола вместо шумных рукоплесканий, какими обыкновенно рассеянная и праздная толпа наделяла дутые речи философов. Философы с затаенной завистью видели необычайное действе учения неизвестного проповедника на массы; но странно, что они, мудрецы, сами ничего не могли понять из нее. Весь запас их философского знания не давал им силы понять новое учение, подобного которому они не встречали ни у Платона, ни у Аристотеля, ни у Эпикура, ни у Зенона, ни у других столпов философии, которые, по их понятно, исчерпывали до дна все море премудрости.

Выражение – что-то странное влагаешь – опять отзывается тонкой иронией и вместе с тем гордым снисхождением мнимо образованнейших афинян к мнимому невежеству варваров, каковыми они считали всех не-греков, кроме разве римлян. Мы-де все знаем, но хотим послушать, что такое ты проповедуешь, тем более, что ты что-то странное влагаешь (при разговорах на площади, ст. 17, и при спорах с эпикурейскими и стоическими философами, ст. 18) в уши наши.

Новизне апостольского учения соответствовала любовь афинян к новому. И потому нашлись такие охотники послушать это учение не только на улице, но и в здании верховного суда, в ареопаге, где и по законам афинян должно было обсуждаться все новое, могущее изменить строй их жизни. Много было в Афинах представителей всяких философских учений, но христианство, очевидно, возвещено было столь возбудительно только впервые. Можно думать, что приглашавшие апостола высказаться думали услышать какую-либо интересную разновидность философского учения, ибо они не думали, что не менее философично можно говорить и размышлять и об истинах религии, о Боге, Его правде и о человеческом оправдании или спасении. Нужно было только перенести философствование в другую сферу, нежели вращалась их философия, по преимуществу земная, материальночувственная. Сократ и Платон старались подняться к более высоким предметам мышления. Но их последователи теперь были особенно не в почете. Поэтому неудивительно, что еще более возвышенное учение Павла, несмотря на резкую новизну его, мало кому было по душе, так что в начале интересовавшиеся им отказались потом слушать его. И опять мудрость века оказалась не на высоте призвания своего. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия (1 Кор. 2:14). «Смотри, — говорит Святой Иоанн Златоуст, — как они под видом желания научиться во всем обнаруживают свою страсть к новостям. Город ИХ был город пустословов». Ареопаг (по объяснению блаженного Феофилакта, Άρειος значит Марс, а Πάγος — холм, поэтому место это называлось Ареевым, Марсовым холмом, где бог Марс, по сказанию греков, был наказан за прелюбодеяние) находился недалеко от той большой площади, на которой беседовал Павел раньше (стих 17), на Марсовом холме, примыкавшем к Акрополю. Здесь могли слушать Павла члены ареопага, важнейшие представители греческой образованности и народ, стоявший на площади, так как здание ареопага было довольно открытое. «Выражение что-то странное ты влагаешь в уши наши (по объяснению преосв. Михаила) отзывается тонкой иронией и вместе гордым снисхождением мнимо образованнейших афинян к мнимому невежеству варваров, каковыми они считали всех негреков, кроме разве римлян». «Мы-де все знаем, но хотим послушать, что такое ты проповедуешь, тем более что что-то странное ты влагаешь в уши наши». Вложение слов в уши — выражение или тоже насмешливое, или приспособительное к азиатскому образу речи, где нередко, например, говорили при желании слушать: «Мы повесили уши свои на гвоздь внимания». Может быть, афиняне подчеркивали этим и ту силу, с какой говорил апостол, как бы невольно заставляя слушать себя и даже влагая в уши то, что они не хотели слушать, а тем более понять, что он хотел не уши их чесать (см. 2 Тим. 4:3), а убелять сердца, спасать их души.