2-ое послание к Коринфянам ап. Павла, Глава 4, стих 7. Толкования стиха

Однако участие верующих в славе Божией не даёт им никаких преимуществ в повседневной жизни, их величие скрыто за бренностью существования. Такое положение апостол уподобляет драгоценностям, спрятанным в глиняных сосудах. Это сравнение показывает беззащитность, уязвимость и неприглядность тех, кто уже обладает будущей славой, «чтобы превосходство силы принадлежало Богу, а не было от нас»

«Вера испаряется»: эту жалобу мы взяли в качестве отправной точки для нашего размышления. Она улетучивается, был наш ответ, поскольку в ней более не «упражняются». Это отчетливо прослеживается, если мы обратимся к истории личной молитвы и ее «делания», поскольку молитва с давних времен служит своеобразным барометром, измеряющим интенсивность веры.

Традиции Церкви, Писания и отцов оставили нам в наследие громадное сокровище, состоящее не только из текстов, но и из способов и форм молитвы, молитвенных поз и жестов. В современную эпоху, в особенности в западном христианстве, из всего этого осталось мало, почти что ничего. Там, где постепенно исчезает то, что кажется «внешним», молитва становится «обыденной, холодной и пресной», если вновь обратиться к словам Юсефа Бусная, и сама вера, которая должна была бы выразить себя в ней, незаметно охладевает и в конце концов исчезает.

* * *

Ранние отцы хорошо сознавали, что эта сторона молитвы, которая в их глазах не была чем-то только «внешним», всегда находится в опасности, что ею станут пренебрегать, а затем забудут, когда не будут более понимать ее смысла. Уже Тертуллиан на латинском Западе и Ориген на греческом Востоке полагали уместным добавлять к своим сочинениям «О молитве» «практические» приложения, в которых они возвращались к «первоначальной», то есть апостольской, и «устной» церковной традиции (Макарий Египетский, цитируемый Евагрием).

Сегодня многие, исходя из (кажущегося) отмирания этих традиций, делают вывод, что любой путь не должен вести назад! Избавление от духовного кризиса на Западе лежит «впереди», а не «позади» нас. Более того, некоторые полагают, что сегодняшний день требует, чтобы в духе широко понимаемого «экуменизма» мы стали бы учиться у великих мировых религий и брать у них то, что все больше утрачивается у нас. Так, например, заимствование различных методов, таких как, скажем, медитация, у других религий стало чем-то само собой разумеющимся. Это представляется тем более допустимым и возможным, поскольку дзэн, скажем, считается уже не «верой, но практикой» (Р. Реш), которую легко оторвать от ее буддистской основы. Дзэновская практика стала, по сути, для многих тем «путем», на котором они надеются достичь подлинного «постижения Бога».

Sine ira et studiaС лат. «без гнева и пристрастия» (выражение взято из «Анналов» Тацита). — Ред. поставим в заключение несколько вопросов и попытаемся ответить на них, следуя отцам. Это может оказаться полезным и для нашей непосредственной темы.

* * *

«Практика» и «вера», как следует из вышеприведенной цитаты учителя западного дзэн-буддизма Р. Реша, рассматриваются многими как самостоятельные, стоящие друг подле друга сущности, которые могут быть спокойно отделены одна от другой. Редко все же христианин, который прибегает к практике дзэн, собирается формально принять буддизм. Но мысленное это разделение означает ли что-нибудь в действительности? Предоставим еще раз слово Евагрию.

В прологе своего сочинения «Слово о молитве» Евагрий хвалит своего неизвестного нам друга, попросившего его написать эту книгу, который не просто возжелал иметь эти главы, запечатленные руками с помощью чернил на бумаге, но захотел обладать ими, «незыблемо укорененными в уме любовью и непамятозлобием», которые суть плоды «духовного делания»Евагрий. Слово о духовном делании, 81 (Цит. изд. С. 108).. Евагрий продолжает:

«Но поскольку, согласно премудрому Иисусу Сираху, вся сугуба, едино противу единого (Сир. 42:25), то прими мой дар и по букве, и по духу. Ведь ум предшествует всякой букве, а если его нет, то не бывает и буквы»См. 2 Кор. 3:6..

Затем Евагрий применяет это различение к молитве: «И молитва существует в двух видах: „деятельном“ и „созерцательном“. Они находятся друг с другом в отношении „количества“ и „качества“ или, выражаясь библейским языком, „буквы“ (grámma) и „духа“ (pneûma) или „смысла“ (noûs)».

«Деятельный способ» молитвы, к которому принадлежит и все то, что мы называем «методом», отнюдь не существует сам по себе. Он есть не что иное, как внешнее выражение «созерцательного способа», без которого эти «буквы» не имели бы ни «духа», ни «смысла», более того, вовсе бы не существовали. Следовательно, и «деятельный способ» не может быть отделен от его «смысла» и потому не может стать независимой практикой ни в христианстве, ни в иной религии.

Подобно Евагрию думали, конечно, и все отцы. Ориген, например, для которого, как мы видели, молитвенные формы, характерные для христиан, определенным образом отражали телесно «образ особенного состояния души» во время молитвы, советовал молящемуся «прежде рук самую душу распростирать; прежде чем очами, сердцем к Богу возноситься, прежде чем с места встать, разумом к Богу воспарить и пред Господом вселенной себя поставить»[Ориген. О молитве, § 31 (Цит. изд., с. 153)..

* * *

Развивая эту мысль, мы должны сказать в заключение, что не только «дух» и «смысл» всегда мысленно предшествуют «букве», но и «деятельный способ» молитвы обязан своей конкретной формой именно «созерцательному способу» или, скорее, самой сущности христианства. Но это означает, что «деятельный способ» не имеет иной цели, кроме как предоставить «духу» «созерцательного способа» те средства, в которых он нуждается, чтобы реализоваться в молящемся.

«Двойное, духовное и телесное, поклонение» (Иоанн Дамаскин), которое мы воздаем Богу, составляет в самом себе неразрывное единство. «Созерцательный» и «деятельный» способы молитвы взаимно обуславливают друг друга. Способ «деятельный», «метод», лишенный «духа», обитающего в нем и формирующего его, бессмыслен. А «созерцательный» метод оставался бы пустой абстракцией, если бы не облекался в молящемся, состоящем из тела и духа, в конкретную форму определенного «делания», соответствующего этому «методу» и к нему устремленного.

По Евагрию, под словом «метод» не следует понимать только «технику». «Делание»,

о котором мы более всего говорим здесь, представляет собой чувственно воспринимаемую сторону «духовного метода», который «очищает страстную часть души» и который Евагрий называет praktikeЕвагрий. Слово о духовном делании, 78 (Цит. изд. С. 108). или в случае молитвы — «деятельным способом молитвы». На этот всеохватывающий «духовный метод» намекал Евагрий, когда говорил в «Главах о молитве», что своим существованием обязаны они не «чернилам и хартии», но «незыблемо укорененными в уме любовью и непамятозлобием», плодами, то есть результатами, сотрудничества между «благодатью Божией и человеческим рвением»Evagrios, in Ps. 17,21ip..

«Любовь есть порождение бесстрастия;

бесстрастие есть цвет духовного делания;

духовное делание

созидается соблюдением заповедей;

стражем заповедей является страх Божий,

рожденный правой верой.

Вера же есть внутреннее благо,

которому присуще существовать и в тех людях,

которые еще не уверовали в Бога»Евагрий. Слово о духовном делании, 81 (Цит. изд. С. 108)..

Если способность верить благодаря сотворению всех людей «по образу Божию» есть благо, вложенное даже и в того, кто актуально еще не принадлежит к верующим, то она приводит к необходимости самооткровения Бога, дабы пробудить в каждом «правую веру в поклоняемую и Святую Троицу»Evagrios, in Ps. 147,2 а, которая только одна и ведет постепенно того, кто «деятельно» верит, к той «совершенной и духовной любви, в которой и осуществляется молитва в духе и истине»Евагрий. Слово о молитве, 77 (Цит. изд. С. 85)..

Из всего сказанного следует прежде всего то, что для наших отцов по вере не было и не могло быть никакого «нейтрального делания», которое каждый мог бы совершать по своему усмотрению, вкладывая в него свой «смысл», и которое приводило бы всех людей, верующих и неверующих, к одной и той же цели.

Что же касается нашей темы, то отсюда, в частности, вытекает, что всякие виды «делания», о которых шла речь на предыдущих страницах, суть формы становления библейско-христианской молитвы, которое происходит в процессе свершения священной истории. Это не только «внешние проявления, обусловленные временем», но скорее те «скудельные сосуды», в которых заключено непреходящее «сокровище». Хотя они намеренно не включены в писания апостолов, но у отцов — у Василия Великого, например, и уже у Тертуллиана — они приобрели авторитет письменно закрепленного предания.

Отцы, конечно, хорошо сознавали, и уже Ориген говорит, что среди обычаев Церкви есть много таких, которые «должны соблюдаться всеми, даже если не все знают, как обосновать их»Origenes, Num. horn. V, 1 (Baehrens).. Это незнание приводит сначала к небрежности, затем к пренебрежению и в конце концов к забвению. Отцы, как мы сказали, уже очень давно понимали необходимость объяснения смысла тех или иных церковных обычаев, дабы пренебрежение этими устными апостольскими преданиями «неприметным для себя образом не исказило бы самое главное в Евангелии»Василий Великий. О Святом Духе, 27 (Цит. изд. С. 332).. Каждое новое поколение встает перед этой необходимостью, и задача учителей Церкви не только сохранять неповрежденным как «писаное», так и «неписаное» Предание, но вновь и вновь возвещать его верующим. А если этого не происходит?

* * *

«Деятельный способ молитвы», говорил Евагрий, — это относится и к praktiké вообще, — можно сравнить с «буквой» («текстом», «документом» — все это обозначается греческим словом grámma), что обязана своим существованием «смыслу», который предваряет ее; она же, со своей стороны, проявляет его и таким образом дает ему возможность выразить себя. Иными словами, все «деятельные» элементы духовной жизни, а здесь мы рассказали только о некоторых из них, создают в своей совокупности некий «язык», который раскрывает молящемуся «дух» молитвы. Только тот, кто в совершенстве владеет этим языком, может передать другим сокровенный «смысл» молитвы.

Потеря этого языка неизбежно приводит к своего рода потере дара речи, то есть к неспособности передавать другим тот «смысл», который человек уже перестает ощущать в личном опыте собственного существования. Это и называется «разрывом Предания» — неспособность понять язык отцов веры и немота перед собственными детьми.

* * *

Природа, однако, не терпит пустоты. Если родители могут примириться с тем фактом, что они утратили «путь», их дети вовсе не смиряются с этим так легко. Они ищут для себя новых «путей», не сознавая того, что таким образом они «вводят то, что чуждо нашему пути» и подвергают себя опасности стать «чужими пути нашего Спасителя» (Евагрий).

Хотят того или нет, но выбор «средств» влияет на результат. Се que tu fait, te fait, как лаконично говорят французы: то, что ты созидаешь, созидает и тебя! Тот, кто предается «деланию» и «методам», не выросшим на почве собственной веры, незаметно вовлекается в ту «веру», чьим подлинным выражением служит это «делание». Многие сегодня приобретают этот прискорбный опыт, но немногие решаются признаться в том, что уклонились от пути.

Что же делать, когда осознаешь, что утратил корни? Тогда, говоря библейским языком, следует вернуться назад, к тому, что было от начала. Если ты оставил первую любовь свою», «вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела (Откр. 2:4–5). В духовной жизни, и не только в ней, важно «расспрашивать о путях, которыми правильно шествовали до нас» другие, дабы «самим направляться по ним». Следует быть в «общении с ними», что в большинстве случаев означает изучать их жития и писания, «дабы научиться от них». Если мы «слышим то, что может принести пользу», необходимо начать с самого «низу», с тех «внешних вещей», о которых шла здесь речь, и «потребовать от себя самих» лично совершить «те дела, которые с великими трудами совершали отцы». Только тот, кто сам возлагает на себя бремя этих трудов, может надеяться удостоиться однажды того ведения, которое так восхищает нас в отцах.

То, что все изложенное здесь действительно верно, нельзя доказать принудительным образом. Процитируем в последний раз Евагрия Понтийского: для тех, кто довольствуется лишь тем, чтобы «с удовольствием говорить о делах отцов» или только «научным образом» изучать их, каким бы большим и искренним ни был их интерес, неизбежно «некоторые вещи останутся для них сокрытыми, другие неясными», во всяком случае самое существенное будет ими упущено.

«Но это будет ясно тем, кто следует по стопам старцев»Евагрий. Слово о духовном делании. Пролог (Цит. изд. С. 95)..

«Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам». Это огромное богатство благодати, эту немыслимую силу, могущество, мы имеем в глиняных сосудах. То есть апостолы сами были в немощи, слабые, необразованные, неграмотные. Они не приезжали на шестисотых «мерседесах», а приходили пешком, были обижаемы, их пороли на глазах у всех, позорили, обвиняли, клеветали на них. А они спокойно жили, они говорили, мы — глиняные сосуды. Чтобы никто не сказал, что апостолы были великие риторы, проповедники, — нет. Глиняные горшки. Сокровище в горшке.

Златоуст об этом говорит так: «Не только то, говорит, чудно, что мы храним сие сокровище в скудельных сосудах, но и то, что, подвергаясь бесчисленным бедствиям и будучи отвсюду поражаемы, сберегаем оное и не теряем. Ибо и адамантовый сосуд не мог бы устоять против таких наветов. Но вот ныне и скудельный сосуд остается невредим по благодати Божией, и сокровище сохранно».

Представьте себе глиняный горшок, который кидают, бьют кочергой, он трескается — и вдруг трещины пропадают. Что бы об этом сказали? Сказали бы, что внутри горшка какая-то могущественная сила есть. Так и апостолы; в них это немыслимое богатство, сила, чтобы слава была Богу, а не им. То есть чтобы никто не мог даже подумать, что тут хоть какая-то человеческая сила действовала. Вся Церковь построена на нечеловеческой силе.

Но, как правило, люди в своем обыденном сознании, считают, что, если некто служит великому делу, то он должен и являть в себе это величие внешним образом: быть «представительным», то есть, желательно, обладать влиянием, быть богатым, здоровым, красивым, красноречивым и так далее. Но ведь ничего такого у Апостола Павла внешне не проявлялось. И противники постоянно указывали на его немощи, на его слабости, на его болезни, на все эти якобы унижающие моменты в его жизни, как на аргументы против его апостольского авторитета. Отвечая своим критикам, Апостол пишет, что свет благодати, драгоценное сокровище Христовой веры и апостольства он носит в «глиняном сосуде» хрупкого, тленного земного существования. Высота служения и человеческая немощь. В этом несоответствии он усматривает глубокий смысл. Какой же? «Чтобы видно было, – пишет он, – что избыток силы – от Бога, а не от нас». Иначе говоря, положительное эхо и впечатляющий результат его служения нельзя считать заслугой его, слабого и немощного человека: это – дело Божие. И Апостол, дабы мы помнили, что немощь – наша, а слава – Божия, не устает повторять парадокс: «Когда я немощен, тогда силен», ибо в немощи совершается сила Христова (2 Кор. 12:9-10). Здесь звучит тема переживания креста, который несет в своей жизни каждый христианин, звучит и тема переживания силы Христовой, которая открывается в жизни каждого верующего.

Ср. раввинистическое утверждение: то, что вино должно храниться в глиняных сосудах, доказывает, что только смиренный человек способен хранить Тору. Кроме того, изготовил их Бог, а не сосуды сами себя (ср. Ис. 10:15; Ис. 54:16)